| Когда Флобер, описывая зал, где проводит время г-жа Обен, хозяйка Фелисите,
сообщает нам, что "на стареньком фортепьяно, под барометром, высилась пирамида
из коробок и картонок" [1]; когда Мишле,
рассказывая о казни Шарлотты Корде, о том, как в тюрьме незадолго до прихода
палача ее посетил художник, написавший ее портрет, добавляет, что "часа
через полтора у нее за спиной тихонько постучали в небольшую дверцу" [2],
- то эти авторы (как и многие другие) вводят здесь в текст особого рода элементы,
которыми до сих пор обычно пренебрегает структурный анализ, занятый вычленением
и систематизацией крупных повествовательных единиц. Все "лишние" по
отношению к структуре детали либо сбрасываются им со счетов (о них просто не
упоминается), либо трактуются (так пытался поступить и автор этих строк) [3]
в качестве "прокладок" (катализов), обладающих косвенной функциональной
значимостью, поскольку в совокупности они составляют индекс, характеризующий
героя или обстановку действия, - то есть в конце концов все же включаются в
структуру.
Представляется, однако, что, стремясь к исчерпывающему анализу (а какая цена
методу, если он не позволяет постичь объект во всей его целостности, то есть,
в данном случае, повествовательную ткань во всей ее протяженности?), стараясь
отметить и включить в структуру мельчайшие детали, неделимые атомы, неуловимые
переходы, мы неизбежно встретимся и с такими элементами, которые не могут быть
оправданы никакой функцией, даже самой косвенной. С точки зрения струутуры подобные
элементы нарушают всякий порядок и кажутся, что еще тревожнее, своего рода повествовательными
излишествами, как будто повествование расточительно сорит "ненужными"
деталями, повышая местами стоимость нарративной информации. Если, скажем, во
флоберовском описании фортепьяно еще может рассматриваться как индекс буржуазного
благосостояния хозяйки, а "пирамида из коробок и картонок" - как коннотативный
знак безалаберной и словно выморочной атмосферы дома Обенов, то никакой функцией,
по-видимому, не объяснимо упоминание о барометре; этот предмет ничем не экзотичен,
не показателен и вроде бы не входит в разряд вещей, заслуживающих упоминания.
Столь же трудно структурно истолковать и все детали во фразе Мишле: для изложения
событий важно лишь то, что вслед за живописцем явился палач, - не важно, ни
сколько длился сеанс, ни какой величины была дверца, ни где она располагалась
(зато сами мотивы двери и тихонько стучащей в нее смерти, бесспорно, обладают
символической значимостью). Как видно, такие "ненужные детали", даже
если они и немногочисленны, все же неизбежны: какое-то их количество содержится
в любом повествовательном тексте, по крайней мере в любом западном повествовательном
тексте обычного типа.
Подобные незначимые элементы текста ("незначимые" в точном смысле
слова - исключенные по видимости из семиотической структуры повествования) [4]
сродни описаниям, даже если предмет, казалось бы, наименован одним-единственным
словом (в действительности изолированного слова не бывает: тот же барометр упомянут
у Флобера не сам по себе, он занимает особое место одновременно в синтаксическом
и референциальном ряду); этим лишний раз подчеркивается загадочность всякого
описания, о которой следует сказать особо. Общая структура повествования, по
крайней мере в том виде, как она до сих пор изучалась различными исследователями,
представляется по сути своей предикативной; предельно схематизируя, не
принимая во внимание многочисленные осложняющие схему отступления, задержки,
возвращения назад и обманутые ожидания, можно сказать, что в каждой узловой
точке повествовательной синтагмы герою (или читателю, это не важно) говорится:
если ты поступишь так-то, если ты выберешь такую-то из возможностей, то вот
что с тобой случится (подсказки эти хотя и сообщаются читателю, тем не
менее не теряют своей действенности). Совсем иное дело - описание: предсказательность
в нем никак не отмечена, она не выстраивается в ряд выборов и альтернативных
возможностей, которые делают повествование похожим на обширный dispatching (распределительная
система - англ.), обладающий референциальным (а не только дискурсивным)
временным порядком. Данная оппозиция существенна для антропологии: когда под
влиянием работ фон Фриша предположили, что у пчел имеется язык, то пришлось
все же признать, что, даже если у этих насекомых и есть предикативная система
танцев (для сбора пищи), с описанием эта система не имеет ничего общего
[5]. Описание представляется, следовательно,
"исключительной принадлежностью" так называемых высших языков - как
ни странно, именно потому, что оно лишено какой-либо целенаправленности в плане
поступков или в плане коммуникации. Своей обособленностью в повествовательном
ткани описание (как и "ненужная деталь") ставит вопрос, чрезвычайно
важный для структурного анализа повествовательных текстов. Вопрос этот следующий:
все ли в повествовании значимо? А если не все, если в повествовательном ряду
сохраняются кое-где "незначительные", незначимые участки, то в чем
же, так сказать, значение этой незначимости?
Нужно прежде всего напомнить, что в одном из важнейших течений западной культуры
описание отнюдь не выводится за рамки смысловых категорий, и ему приписывалась
цель, вполне признанная литературой как социальным институтом. Течение это -
риторика, а цель эта - "красота"; на протяжении долгих веков описание
выполняло эстетическую функцию. Уже в античности к двум открыто функциональным
жанрам красноречия, судебному и политическому, очень рано прибавился третий,
эпидейктический, - жанр торжественной речи, имеющей целью вызвать у слушателя
восхищение (а не убедить их в чем-либо); независимо от ритуальных правил его
употребления, будь то восхваление героя или надгробное слово, в нем содержалась
в зародыше сама идея эстетической целенаправленности языка. В александрийской
неориторике (II в. н. э.) культивировался экфрасис - жанр блестящего
обособленного отрывка, самоценного, не зависящего от какой-либо функции в рамках
целого и посвященного описанию места, времени, тех или иных лиц или произведений
искусства. Такая традиция сохранялась на всем протяжении средних веков; в эту
эпоху, как хорошо показал Курциус [6], описание
не подчиняется никакому реалистическому заданию; мало существенна его правдивость,
даже правдоподобие; львов и оливы можно с легкостью помещать в страны Севера
- существенны одни лишь нормы описательного жанра. Правдоподобие имеет здесь
не референциальный, а открыто дискурсивный характер, все определяется правилами
данного типа речи.
Если после этого вновь обратиться к Флоберу, то мы увидим, что эстетическая
направленность описания все еще очень сильна. В "Госпоже Бовари" описание
Руана - самого что ни на есть реального референта - подчинено строжайшим нормам
особого эстетического правдоподобия, о чем свидетельствует правка, вносившаяся
в этот отрывок в ходе шести последовательных переработок [7].
Ясно прежде всего, что поправки никоим образом не вызваны более тщательным учетом
особенностей самого объекта: в глазах Флобера Руан остается неизменным, или,
вернее, если он слегка и меняется от одной редакции к другой, то лишь потому,
что требовалось сделать более сжатым тот или иной образ, или устранить скопление
одинаковых звуков, порицаемое правилами изящного стиля, или же "вставить"
случайно найденное удачное выражение [8]. Ясно,
далее, что ткань описания, где, казалось бы, первостепенное значение (по объему,
по детализации) уделяется Руану как объекту, - в действительности лишь
основа, на которую нашиваются жемчужины редких метафор, нейтрально-прозаический
наполнитель, которым разбавлено драгоценное вещество символики; словно во всем
Руане писателю важны только риторические фигуры, которыми он описывается, словно
Руан достоин упоминания только в виде замещающих его образов (мачты, словно
игольчатый лес, острова, как большие неподвижно застывшие рыбы, облака... воздушными
волнами беззвучно разбивались об откос). Ясно, наконец, что все описание
Руана выстроено таким образом, чтобы уподобить Руан живописному полотну, - средствами
языка воссоздается картина, словно уже написанная на холсте ("Отсюда, сверху,
весь ландшафт представлялся неподвижным, как на картине"). Писатель реализует
здесь платоновское определение художника как подражателя третьей степени, так
как он подражает тому, что уже само есть имитация некоей сущности [9].
Таким образом, хотя описание Руана абсолютно "нерелевантно" для повествовательной
структуры "Госпожи Бовари" (его нельзя соотнести ни с одним функциональным
отрезком, ни с каким обозначением характеров, обстановки или общих суждений),
- оно тем не менее отнюдь не выбивается из общего порядка; оно оправдано если
и не внутренней логикой произведений, то по крайней мере законами литературы;
у него есть "смысл", зависящий от соответствия не предмету, а правилам
изображения, принятым в данной культуре.
В то же время во флоберовском описании с эстетической задачей смешиваются
и "реалистические требования" - создается впечатление, что возможность
и необходимость описания или (в случае однословных описаний) наименования референта
определяются только его точностью, которая стоит выше всех других функций или
особняком от них. Эстетические правила вбирают в себя правила референциальные
- по крайней мере, маскируются ими; очень может быть, что вид Руана из окна
дилижанса, спускающегося по склону, "объективно" ничем и не отличается
от панорамы, описанной Флобером. Такое смешение, подмена норм дает двоякий выигрыш.
С одной стороны, эстетическая функция сообщает "отрывку" смысл, и
у нас больше не закружится голова от обилия деталей: ведь если бы речевой поток
не направлялся и не сдерживался требованиями повествовательной структуры с ее
функциями и индексами, мы уже не знали бы, где остановиться на пути детализации,
- любой "вид", не будь он подчинен эстетическому или риторическому
заданию, стал бы неисчерпаем для дискурса, в нем всегда оставались бы какие-нибудь
еще не описанные уголки, мелкие предметы, пространственные изгибы или оттенки
цвета. С другой стороны, предполагая референт реально существующим, воспроизводя
его с деланной покорностью, реалистическое описание избегает соскальзывания
в фантазматичность, а это считалось необходимым условием "объективности"
изложения. В классической риторике фантазм был в какой-то мере официально признан
под названием особой фигуры - "гипотипозы", которая "представляет
вещи перед взором слушателя", причем не просто констатирует их наличие,
а изображает из во всем блеске вожделения (она входила в состав выразительной,
красочной речи - illustris oratio); реализм, открыто отказавшись от норм риторического
кода, вынужден поэтому искать новую мотивировку для описаний.
Неделимые остатки, образующиеся при функциональном анализе повествования,
отсылают всякий раз к тому, что обычно называют "конкретной реальностью"
(мелкие жесты, мимолетные позы, незначительные предметы, избыточные реплики).
Таким образом, чистое "изображение реальности", голое изложение "того,
что есть" (или было) как бы сопротивляется смыслу, подтверждая тем самым
распространенную мифологическую оппозицию пережитого (то есть живого) и умопостигаемого.
Достаточно напомнить, что в современной идеологии навязчивые призывы к "конкретности"
(которые риторически адресуются гуманитарным наукам, литературе, нормам поведения)
всегда нацелены своим острием против смысла, словно в силу какого-то особого
положение ничто живое не может быть значимым, и наоборот. Вымышленное повествование
строится, по определению,согласно модели, основная норма которой связана с умопостигаемостью,
и "реальность" (разумеется, воплощенная в письме) оказывает здесь
весьма незначительное сопротивление структуре. Зато в историческом повествовании,
обязанном излагать "то, что реально произошло", отсылка к этой реальности
становится основной; тут уже неважно, что деталь нефункциональна, главное, чтобы
она прямо указывала на "то, что имело место"; "конкретная реальность"
сама по себе является достаточной причиной, чтобы о ней говорить. Именно история
(исторический дискурс - historia rerum gestarum) и служит образцом для тех видов
повествования, где межфункциональные промежутки заполняются структурно излишними
элементами; логично поэтому, что реализм в литературе сложился примерно в те
же десятилетия, когда воцарилась "объективная" историография; сюда
же относится и нынешнее развитие технических средств, форм и институтов, порожденных
постоянной потребностью удостоверяться в доподлинного "реального",
- такова фотография (прямое свидетельство о том, "что было здесь"),
репортаж, выставки древностей (вспомнить хотя бы успех тутанхамоновского шоу),
туристические поездки к памятникам и местам исторических событий. Все это говорит
о том, что "реальность" как бы довлеет себе, что у нее хватает силы
отрицать всякую "функциональность", что сообщение о ней совершенно
не нуждается во включении в какую-либо структуру и что "там-так-было"
- это уже достаточная опора для слова.
Еще со времен античности "реальность" относилась к сфере Истории
и тем четче противопоставлялась правдоподобию, то есть внутреннему порядку повествования
("подражания" или "поэзии"). Классическая культура веками
жила мыслью о том, что реальность никоим образом не может смешиваться с правдоподобием.
Прежде всего, правдоподобие - это всего лишь то, что признается таковым (opinable),
оно всецело подчинено мнению (толпы); по словам Николя, "вещи следует рассматривать
не так, как они суть сами по себе, и не так, как о них известно говорящему или
пишущему, но лишь соответственно тому, что о них знают читатели или слушатели"
[10]. Далее, правдоподобное - это общее, а
не частное, которым занимается История; отсюда тенденция классических текстов
к функционализации всех деталей, к тотальной структурированности, не оставляющей
как бы ни единого элемента под ручательство одной лишь "реальности".
Наконец, в рамках правдоподобия ни один элемент не исключает противоположного
ему, так как опирается на мнение большинства, но не на абсолютный авторитет.
В зачине всякого классического текста (то есть подчиненного правдоподобию в
его древнем смысле) подразумевается слово Esto (пусть, например..., предположим...).
Что же касается "реальных", дробных, "прокладочных элементов,
о которых у нас идет речь, то они отрицают этот неявный зачин и располагаются
в структурной ткани без всяких предварительных условий. Именно здесь проходит
водораздел между античным правдоподобием и реализмом новой литературы; но здесь
же появляется и новое правдоподобие, которое есть не что иное, как сам реализм
(будем называть так всякий дискурс, включающий высказывания, гарантированные
одним лишь референтом).
С семиотической точки зрения "конкретная деталь" возникает при прямой
смычке референта с означающим; из знака исключается означаемое, а вместе
с ним, разумеется, и возможность разрабатывать форму означаемого, то
есть, в данном случае, повествовательную структуру (конечно, реалистическая
литература и сама является повествовательной, но лишь потому, что реализм в
ней сводится к дробным, разбросанным там и сям "деталям"; в целом
любой повествовательный текст, сколь угодно реалистический, развивается на нереалистических
путях). Такое явление можно назвать референциальной иллюзией [11].
Истина этой иллюзии в том, что "реальность", будучи изгнана из реалистического
высказывания как денотативное означаемое, входит в него уже как означаемое коннотативное;
стоит только признать, что известного рода детали непосредственно отсылают к
реальности, как они тут же начинают неявным образом означать ее. "Барометр"
у Флобера, "небольшая дверца" у Мишле говорят в конечном счете только
одно: мы - реальность; они означают "реальность" как общую
категорию, а не особенные ее проявления. Иными словами, само отсутствие означаемого,
поглощенного референтом, становится означающим понятия "реализм";
возникает эффект реальности, основа того скрытого правдоподобия, которое
и формирует эстетику всех общераспространенных произведений новой литературы.
Это новое правдоподобие резко отличается от старого, поскольку сущность его
не в соблюдении "законов жанра", или даже в их видимости, а в стремлении
нарушить трехчленную природу знака, сделать так, чтобы предмет встречался со
своим выражением без посредников. В этой предпринятой реализмом попытке, безусловно,
присутствует тенденция к расщеплению знака - по-видимому, важнейшее отличие
всей современной культуры, - но присутствует как бы в регрессивной форме, ибо
знак расщепляется во имя восстановления во всей его полноте референта, тогда
как сегодня задача состоит в том, чтобы, напротив, опустошить знак, бесконечно
оттесняя все дальше его предмет, - вплоть до радикального пересмотра всей многовековой
эстетики "изображения".
Примечания
1. Flaubert G. Un coeur simple. - In: Flaubert
G. Trois contes. P.: Charpertier-Fasquelle, 1893, p. 4. Русск. перевод Е.
Любимовой: Флобер Г. Собр. соч. в 3-х т., т. 3. М.: Худ. литература, 1984,
с. 32.
2. Michelet J. Histoire de France, La Revolution,
t. V. Lausanne: Ed. Rencontre, 1967, p. 292.
3. "Introduction a l'analyse structurale
des recits". - "Communications", № 8, 1966, p. 1-27.
4. В этом кратком сообщении мы не будем приводить
примеров "незначимых" элементов, так как незначимость обнаруживается
только на уровне крупной структуры; вне структуры элемент не является ни значимым,
ни незначимым, его требуется включить в заранее изученный контекст.
5. Bresson F. La signification. - In: Bresson
F. Problemes de psycho-linguistique. P.: PUF, 1963.
6. Curtius E.R. La Litterature europeenne
et le Moyen Age latin. P.: PUF, 1956, chap. X.
7. Шесть редакций этого описания приведены
в книге: Albalat A. Le Travail du style. P.: Armand Colin, 1903, p. 72 sq.
8. Подобный механизм точно отмечен у Валери
в "Литературе", где разбирается бодлеровская строчка "Великодушная
служанка..." "La servante au grand coeur"... "Этот стих
сам собой пришел в голову Бодлеру... И Бодлер стал продолжать. Он похоронил
кухарку на лужайке, что противно обычаю, зато в рифму, и т. д.
9. Платон. Государство, X, 599.
10. Цит. по: Bray R. Formation de la doctrine
classique. P.: Nizet, 1963, p. 208.
11. Эту иллюзию ярко иллюстрирует программа,
которую выдвигал перед историком Тьер: "Быть правдивым - и только, самому
уподобиться фактам, слиться с фактами, жить только фактами, следовать фактам,
не идя дальше них" (цит. по: Jullian C. Historiens francais du XIXe siecle.
P.: Hachette, s.d., p. LXIII).
|
