Строки письма из Владимирской области от Колесник Галины Васильевны оживили голоса прошлого. Они говорили о детстве, проходившем на фоне войны, о вмиг повзрослевших детях.

Письмо говорит о том, что до сих пор теплится во взглядах очевидцев города, бойни и разрухи. Письмо рассказывает о том, что помогало этим людям выживать и жить.

И ОСТАЛАСЬ В ПАМЯТИ ВОЙНА…

«Родились мы в селе Чирковка на Полтавщине. Было нас трое у родителей. Брат Николай появился на свет в 1928 году, брат Ваня — в 1930 году и я, Галя, самая младшая — в 1931году. Выпало нам тяжелое время. В 1933 году началась или война. Бойня. Всех обкрадывали, убивали. Убили и нашего папу, когда он пошел за продуктами в город  Лубны. После его смерти повадился к нам в дом один бандит, забирал последнее, что мама зарабатывала. Поэтому переехали мы в село Онишки, что недалеко от города Оржиця. Стали ходить там в школу. Братику Коле было тринадцать лет, а мне восемь. Да недолго мы пожили спокойно. Кровавый след войны протягивался к нашему селу. Горе, слезы, печаль сковывали все вокруг. Сначала стали забирать на войну мужчин, а потом и женщин. Остались в селе только старики и дети. Забрали и нашу маму копать окопы, и тетю Настю, ее сестру. Тетю Настю не отправили далеко, у нее была маленькая дочка, Анюта. Отец ребенка погиб в начале войны, и Анюта осталась с бабушкой и дедушкой. А нашу маму увезли далеко, под город Драбов, сказали, тоже копать окопы.

Остались мы в хате одни, да и в селе родственников у нас не было. А тут началось что-то страшное, кругом все грохочет, горит. Грохот подбирается все ближе и ближе к нашей хате. Мы с братом закрылись, сидим, плачем. Куда бежать? Некуда. Гремит совсем близко, окна звенят. Мы друг за друга вцепились, кричим. Слышим, на нашем дворе, шум, чириканье какое-то, а не слова. Речь не наша. Брат говорит, это немцы. Вдруг ломятся в двери, бьют. Выбили, ввалились в комнату, где сидели мы. Кричат по-своему: «Киндык, киндык!» Так слышали мы, не понимали, что они от нас хотели. Схватили нас за шкирку и вышвырнули с хаты. Видим, на нашем дворе полно машин и танков.  Наша хата стояла крайняя на холме, и они к  порогу притянули пушки с длинными дулами, установили их у входа и направили прямо на город Оржиця. Мы с братом кричим, а они нам: «Шваль, шваль!». Догадались мы, прогоняют нас прочь. А куда идти? Все попрятались. Вдруг видим, через хату от нашей дедушка зовет к себе, машет рукой. Побежали скорее. У него во дворе погребок входной, двери с улицы. Он нас тянет туда. А внизу полно детей и стариков, друг на друге сидят. Только залезли в погреб, как началось. Трещит, гремит, сверкает. Страшно стало. Это немцы стреляли по Оржице, а с Оржицы наши палили по немцам. Оказалось, немцы захватили Оржицу в кольцо, а в село заехали, чтобы выйти навстречу нашим войскам. Здесь проходила магистраль, а рядом протекала речка с болотами. Некуда нашим солдатам деваться, только идти по магистрали. Оржиця горела. Над рекой и в болоте, лежали горы машин, танков, коней и людей. Люди тонули в трясине, кричали, звали: «Братья, сестры! Помогите!» А у нас в том погребе сердца разрываются от боли. Но как помочь? И мамы нашей нет, и не знаем, где она. Так, сколько дней не помню, сидели мы. А потом стали немцы выезжать из села. Снова грохот стоял страшный, землю сотрясал.

Вдруг наступила тишина ненадолго. Послышался гул самолета, пролетел и покружил. Мы не знали, чей самолет это был. Старики и дети вылезали наружу, как слепые котята — в погребе было темно.  Видим, какие-то бумаги летят, бросились собирать. На листовках написано: «Смерть красной сволочи!» Когда мы читали это, с самолета по нас стреляли. Выманили они нас листовками, чтоб уничтожить живых. Мы бросились бежать кто куда. Затаились. Все будто стихло, и вдруг снова гудит, кружит этот самолет. А потом опять все стихло. Вылезли мы из погреба, крутимся рядом, не знаем, куда нам идти. В хату боимся, потому что нет хаты. Крыша провалилась, окна и двери выгорели, только верх русской печи торчит. Деревья наши вырублены, немцы ими накрывали машины, танки, пушки, чтобы не видно было, откуда огонь ведут.

Дедушку, в погребе которого мы сидели, я запомнила на всю жизнь. Даже фамилию помню, других нет, а его да — Кужиль. Видит он, некуда нам деваться.  Одежда на нас мокрая, потому что от самолета прятались и попали в болотную трясину. Пошел дед в свою хату, приходит назад и говорит, что не нашел во что нас одеть. Ни штанов, ни рубашки, ни юбочки, ни кофточки, ни пиджачка, ни платочка никакого, в общем ничего подходящего. Тогда он направился в нашу хату. Слышит, а в кустах кто-то есть. Перепугался он и хотел бежать, а то наша мама. С ней солдат. Она узнала дедушку, вышла с кустов, стала его звать, плакать: «Где дети мои?!».  Дедушка успокоил ее, сказал, что мы с ним. Рассказал, что тут происходило, сколько было немцев в хате, да и во дворе. Вышел из кустов солдат, мама говорит: «Не бойтесь его, он меня домой привел, если бы не он, пропала бы я». А сама еле передвигается, и то с палочкой. Мы с братиком возле нее крутимся, прижимаемся к ней. Пошли в хату, в то, что от хаты осталось. Подходим, а на окне, которое выходит как раз во двор, висит немец вниз головой. Ноги наружу торчат. Они приехали к нам на мотоциклах в блестящих плащах. Плащ и этом был. Но когда немец убегал через окно, то зацепился плащом. Там его и убили. Зашли в хату, а внутри полно всего: и муки, и яиц, и консервов. Чего только там не было. Оглянулся солдат и говорит: «Где ж вы теперь будете жить?» И вернулись мы в дедушкин погребок, посидели там. Солдат решил идти домой, проведать родных. А жил он поблизости, в селе Мала Селецька — совсем рядом от села, в котором родилась наша мама. Оно называлось Велика Селецька. После войны эти села объединили в один колхоз. Жил солдат с мамой в одной хате, а две его сестры — отдельно, своими семьями. Сам он был еще не женат. Вот и пошел проведать родных, пока оказался недалеко. Он ушел, а мама приказала нам сидеть в погребе. Сама надумала пойти в нашу хату, напечь коржей, чтоб с мясом покушать и накормить всех, кто в дедушкином погребе сидел вместе с нами. Мы с братом плачем: «Мама, не ходи туда или давай и мы с тобой пойдем». Но дедушка нас не пустил, сказал ждать. Он пошел с мамой, чтобы помочь ей печь растопить, воды принести. Мама мясо мыла, коржи месила… Тут слышим — стрельба на улице. Мы с братом бежать к хате, а нас люди не пускают. Коля вырвался и помчал, а меня схватили. Я кричу: «Пустите, там мамочка моя!» Тут вижу Коля, братик, с дедушкой несут на какой-то рядныне (кусок грубой ткани), маму. Принесли, в погребе положили. Мы кричим: «Мамочка, мамочка!» А она не слышит, не откликается. Без сознания была. Дедушка рассказал, что случилось. Видно, когда мама растопила печь, пошел дым. Увидели это немцы и поняли, что в селе еще кто-то остался в живых. Начали стрелять. Развалилась печь, и маму придавило камнями. По голове как раз попало. А на улице грохотало то тут, то там. Были немцы совсем близко. Мы с Колей стали мочить водой тряпочки и прикладывать маме ко лбу. Прикладываем да причитаем: «Мамочка, не умирай, не бросай нас, ты у нас одна, кому мы будем нужны». Стрельба на улице утихла. Дедушкину хату слегка поковыряло снарядами, но она выстояла, да и в хате что-то осталось. Мы перенесли маму туда, и стала она в себя приходить, только не могла понять, что с ней и где она. Сразу стала спрашивать: где мы, дети ее? А мы возле нее крутимся, говорим: «Мамочка, мы здесь и больше тебя не бросим и никуда не отпустим. Ты только успокойся и поправляйся». Стала она потихоньку выздоравливать, все вспоминать. Но ногами передвигалась еле-еле, с палочкой.
Вспоминала и рассказывала, где была, как познакомилась с тем солдатом, как он ее спас. Оказывается, воевал там, где мама копала окопы. А тут немцы стали наступать, началась  стрельба. Все побежали, а мама не могла — больные ноги не давали. Толкнули ее, упала. Все через нее перепрыгивали, встать не помогали. Этот солдат увидел такое, остановился, стал ее поднимать, просить: «Вставай, бежим». А она подняться на ноги не может, плачет: «Бегите без меня, а то и вас убьют». Но он не бросил нашу маму, помог пойти. Так добрались они к нашим танкам, машинам да подводам. Он уговорил людей взять маму на подводу, ее уложили и дальше уже везли. Так они и познакомились. Разговорились. Узнали, что родные села расположены рядом. Мама рассказала ему, что она из села Онишек, и остались там мы, ее дети, сын Коля и дочка Галя. Где мы? Что с нами? Живы ли?... А вокруг Оржиця горит, все сметают немцы с земли. Мама наша говорит: «Если бы я могла пойти ногами, то сейчас бы побежала искать детей. А так, куда вы меня везете, я должна найти детей». Тогда солдат говорит ей: «Ну, рассказывай, где твое село находится?». Она рассказала.  Доехали они до Онишек, встали, пришли, а хаты нет.  Солдат вздыхает, говорит: «Кто ж тут поможет, хата сгорела, одни развалины, нигде никого не видно, все попрятались, даже, те, у кого хаты целые стоят». Да хорошо, что увидели дедушку, который пришел к нашей хате поискать одежду. Так мама узнала, что мы живы.

Что же дальше делать? В селе никого не видно, прячутся. Только полицаи и предатели по улицам шатаются. Потом пришла наша тетя Настя, которая тоже вернулась в село, забрала нас к себе. У нее жила девушка лет семнадцати. Когда была стрельба, она выбралась из болота и убежала от немцев. Тетя Настя ее приютила и предупредила, что если будут спрашивать, чья она, говори, что я — твоя мама. Так и жили мы вместе. Но однажды пришли немцы и с ними полицаи, проверять, кто и где живет. Полицай сразу к девушке: «А это кто?» Тетя Настя говорит: «Это моя дочка». А он: «Твоя еще маленькая, она в люльке лежит!» Схватили девушку, кричат, что она еврейка. Вытащили во двор и расстреляли на наших глазах. Мы стоим перепуганные, думали всех перестреляют. А они и правда на нас показывают, что-то по-своему лопочут. Но полицай, который был из нашего села, сказал им что-то, и нас не тронули.

Стали мы дальше жить потихоньку. Тетя Настя на работу ходила, а мама больная лежала. Во дворе у тети была корова, и мы с братом за ней ухаживали. Маленькую Анютку, дочку тетину, нянчили. А тут я сильно заболела, слегла с высокой температурой. Брат Коля сам по хозяйству все делал. Так время и текло. Приходит однажды дедушка, который нам всегда помогал: и прятал нас, и за мамой ухаживал. Пришел не один, а с мужчиной. Дедушка сказал: «Это тот солдат, который маму вашу спас, хочет с ней поговорить». А пришел он, оказывается, маму в жены звать. А она говорит: «Ну, кому мои дети нужны?». А он: «Ты мне нужна, значит и дети твои мне нужны. Я их усыновлю, удочерю, и твои дети будут моими. Распишемся, будешь моей женой и хозяйкой». Да мама все переживала, как его мать встретит женщину с двумя детьми. Солдат стоял на своем. Я хозяин: как скажу, так и будет. Мама все отказывала и отказывала, а он опустился перед ней на колени и просит. Потом стал нас с братом просить, чтоб мы маму уговорили. Начал нам втолковывать: «Где же вы будете жить? Ваша хата вся развалена. А у меня хата целая и мама в той хате живет. Хата из двух половин. Сени, русская печь, которую можно топить, готовить на ней и спать зимой, не мерзнуть — это на одной половине. На другой половине тоже русская печь. Обе половины хаты большие. Можно жить всем вместе, а можно и по две стороны, как понравится». Мама плачет, что она больная, поправится или нет неизвестно. А он ее уговаривает, обещает, что будет ей помогать и детям тоже. И до того нам стало его жалко, что начали и мы маму просить, чтоб она согласилась. Так и решили. Я с температурой, не могу никуда пойти. Тогда он говорит: «Мы пойдем, а за Галинкой придем, когда у нее температура немного спадет». Надумали забрать меня в воскресенье. Они ушли, а я в плач, потому что осталась. На улице дожди идут и идут. Грязище такое, что не пройти. Вдруг дня через три-четыре приходит братик Коля, и я давай собираться. А он мне говорит: «Галя, ну куда ты пойдешь? Дождь, грязь, а ты больная такая, не дойдешь. Что я буду делать? А дядько, хоть уже батько, договорился в воскресенье о лошадях в колхозе. В воскресенье приедем и заберем тебя». А я не верю, собираюсь да причитаю, что они меня обманывают, бросили меня. А он мне говорит: «Ну чего б мы тебя бросили? Просто ты больная, а дождь идет и идет». Николай пошел, а я за ним: он остановится, меня вернет, а сам опять идет. Обернется, а я иду за ним и плачу. Так он несколько раз меня заворачивал, а я снова следом. Тут он не выдержал, повернулся ко мне, обнял и заплакал: «Сестричка, моя родная, как бы мы тебя бросили, мама плачет за тобой, что ты заболела, и за мной плачет, а сама больная. А отчим или отец уже все сделал. В сельраде их с мамой расписали, и нас он усыновил и удочерил, чтоб нас с хаты не выгнали, потому что слышал я, что он опять уходит на войну». Так, разговаривая, пришли мы туда, где мама теперь жила. Отец тоже был дома, заплакали они: «Ну чего ж ты пришла? Мы в колхозе договорились за телегу, а в воскресенье собирались за тобой ехать. Братик пошел тебя проведать, узнать, как твое здоровье и сказать, что в воскресенье приедем за тобой». А я плачу: «Думала, что вы меня бросили». А отец говорит: «Не плач, теперь твоя мама, моя жена, а вы — мои дети, будем жить в этой хате. Она теперь ваша, а меня называй теперь папой».

Не помню, сколько прожили мы вместе, сколько он побыл дома, как село заняли немцы. Стояло оно в стороне от основной дороги. На болоте, под горой. Вел туда только один путь. Чтоб попасть в село, нужно было от основной дороги проехать километра три. Вот немцы зашли в него и стали хозяйничать. Сразу заставили начальство колхоза — и голову колхоза, и голову сельрады — вывозить телят, поросят, курей. Словом все, что надо им было на передовой. Нужно им кормить своих офицеров и солдат. Также везли все в Германию. Вывозили не только скот, но и людей. Забрали всю молодежь шестнадцати-семнадцати лет. Тогда почти все мужчины, что остались в селе, все наше сельское начальство, собралось и ушло в болота, в партизаны. Пошел и наш отец. А мы остались жить в Велыкий Селецький. Немцы заставляли работать. Полицаи им помогали и за нами следить, и вывозить все на фронт или в Германию. Моему брату в 1941 году было тринадцать лет, а мне восемь. Забирали семьи коммунистов, начальников, отцы которых пошли в болота к партизанам. Уводили, и они исчезали навсегда. Мы догадывались — расстреливают. В нашем селе развелось много предателей и полицаев. Фамилию одного предателя я помню до сих пор, звали его Грак. Он был старостой, а его сынок полицаем.

Молодежь и детей до семнадцати лет — всех, кого не отправили в Германию, заставляли работать. Мы не хотели. Полицаи нас били плетками и гнали трудиться. Мы пололи, собирали зерно, а потом его грузили на баржи. Таскали сами, старые и малые, это зерно ведрами, торбами, что у кого было под рукой. Как загрузим барж шесть, семь, то детвору заставляют ехать в города Лубны, Засулье. Гнали, чтоб там грузили и отвозили на станцию. А дожди шли и шли недели две. Нас заставили освобождать баржи, потому что они были нужны. Стали мы выгружать, насыпали в торбы, в мешки. Потом двое брали мешок, ставили тебе на плечи, а он тяжелый, иногда и упадешь. Так полицаи били нагайками, заставляли вставать. Люди с нашего села, изменники.
Наступил день, когда еды совсем не стало. А немцы сидят в кубриках и едят. Садятся так, чтобы мы видели, как они кушают. Кормили их и мясом, и консервами, всем. Мы голодные, падаем с голода, а они нас подгоняют и бьют. Если у людей в огородах оставалась морковка или бурячок, мы все подбирали. Найдем и грызем. А дожди идут и идут. Мы мокрые, в грязи. Но вот стали утихать ливни, а зерно на земле сырое лежит. Лопатим его лопатами, сушим. Привезем на станцию, а его не принимают, влажное. Сушим, сушим на току, а они возьмут анализ, и опять возвращают. Мы думали там и пропадем.
Когда окончились дожди, дорога подсохла, и приехали к нам с Селецькой. Родные, у кого были, собрали все, что смогли и привезли нам кушать. Привез и брат Коля, а по дороге к нему присоединился еще парень и дедушка старенький. Приехали на волах. Тогда дорог не было таких, как теперь. Не дорога, а разбитый чернозем. Я стала расспрашивать о маме. «Та как, плачет все за тобой, а сама такая больная», — ответил он. Попросила я братика не говорить маме, как нам тут тяжело, какие мы голодные, как под нагайками работаем, как у нас сил не хватает, а они не дают ни постоять, ни присесть отдышаться хоть немного. «Сестричка, — говорит Николай, — «Береги себя тут, как только можешь, а я маме буду все помогать делать и кушать дам, ты только тут держись. Скоро…Скоро…» Сказал он, а что не договорил, я поняла. Тут полицаи, что следили за нами, кричат ему: «Что ты, как разведчик, сюда приехал?». Так моего братика называли, догадывались, что он собирал по селам сведения о немцах, а потом передавал их партизанам. А он им говорит: «Я привез им всем покушать. Что же вы ничего не делаете, а едите, а их, детей, заставляете работать, да еще и голодными!» Полицаи стали кричать, что они сейчас и его заставят работать. Я перепугалась, прошу братика: «Молчи. Видишь, какие они фашисты, ни с кем не считаются. Лучше молчи и дома берегись, видишь, какие угрозы».

Брат мой, хоть и молодой был, но работал в колхозе учетчиком. Все замерял на земле: сколько посеяли, сколько чего посадили, сколько пропололи. Вел счет всему. Я на полях тех полола, когда заканчивали работу. Он заходил за мной, вместе шли домой. Идти было далеко. Сначала по полю, где земля — сплошной чернозем, потом поднимались по горе. С горы сходили или съезжали зимой вниз, и тогда уже направлялись через лес. В чаще протекала река. Летом она пересыхала, появлялось болото. Через речку был мост. Мы по нему проходили и попадали на дорогу, которая вела прямо в наше село. Километра три по песчаной земле, по обе стороны сосны растут. Потом снова болота и речка Сула. Глубокая и широкая. По ней плавали баржи в Лубны, Засулье и дальше. Мы жили на берегу маленькой речушки, которая впадала в Сулу. Хата наша стояла на леваде во время разлива. Когда вода сходила, то появлялось дно речки, и там паслись коровы. Были тут и болотистые места. Рос очерет, рогоз, сытьянг, лыпина та осока. И все прямо возле нашего огорода. Тут мы привязывали лодку, да не только мы. Получалось все, кто имел лодки, привязывал их прямо у нас в огороде. Сюда люди приплывали на лодках. Место было очень удобное —  река Сула рядом, можно выплыть по ней. На другом берегу луга.

Один раз шли мы с братиком домой. Дошли к горе, а возле нее горох рос посаженный. Я забегу вырву гороха и снова к брату Николаю возвращаюсь. И девочка какая-то тоже горох рвала. Вот я зашла в горох, а братик мне говорит: «Я пойду потихоньку, но ты недолго здесь лазь, догоняй». А тут, откуда только подвода взялась? На ней полицаи, немцы. Повыскакивали с подводы и за нами в горох, кричат что-то по- своему. Мы давай убегать: девочка в одну сторону, а я в другую. Не по дороге, а с горы по кустам та ярам вниз, где работала наша бригада. Там стояло несколько хаток. Я хотела в них спрятаться. Только сбежала с горы, а немцы меня на улице перехватили. Я назад на гору — они за мной. Так меня загоняли, что я уже ничего не понимала и не помнила, как очутилась в сенях одной из хат. Тут выходит ко мне дядька какой-то. Говорит: «Дытыно, що с тобой?» А я боюсь отзываться, думаю, что это полицай. А он говорит: «Не бойся, дытыно, я не полицай. Я тут живу и работаю в бригаде, на конюшне. А где ты была, что такая оборванная, вся в крови?» Я ему рассказала, как шла с братом с поля, а на горе горох рос, зашла нарвать. А тут, откуда ни возьмись полицаи и немцы! Стали за мной гоняться. Я вниз с горы, и они за мной, я на гору, и они за мной. Потом они меня бросили, а как сюда попала, не помню. Тогда дядька мне сказал, чтоб я не боялась, потому что полицаи и немцы поехали в село. «А кто твой братик?» Я рассказала, что мой братик — Колесник Николай Васильевич. Дядька тогда и говорит, что знает нас, мы даже немного родичи — «Ваш отец был моим двоюродным братом». Стал он меня расспрашивать, как он сейчас жив или нет. Я ему передала то, что мама рассказывала: как пошел батька в Лубны, да так и не дошел. Сам не выдержал, умер,  или кто-то убил. Уж очень он плох был в 1933 году: пухлый от голода, а нас спасал. Наш один братик умер от голода, вот батька и пошел за продуктами. Поговорила я с дядькой, пересидела немного и пошла. Иду, а Николая не видно. Куда он так быстро делся?  Я по дороге побоялась возвращаться, свернула в лес сосновый, так и дошла до села. А дома меня встречают Николай с мамой, смеются. Да увидели, что я вся оборвана, в крови, перепугались, стали расспрашивать. А я плачу, дрожу: «Куда ты, братик, так быстро делся, меня бросил». А он начал рассказывать, что ехала мимо подвода с полицаями да немцами, спрашивают: «Сестричку ждешь? Она, там, в горах горох собирает, скоро придет. Садись, сыщик, чего боишься?» «А я и не боюсь», — ответил он и сел на подводу. Едем, а они смеются: «Мы ее попугали немного, ну ничего, живая придет». Стали меня мама и братик расспрашивать: ничего ли немцы со мной не сделали? Братик грозится, что попугает их теперь, а мама и я в слезы, говорим: «Не надо, они и так подозревают, что мы с партизанами встречаемся. Следят везде и меня запугивают, хотят поймать, чтоб я им рассказала, где прячутся партизаны. Хотят выпытать, где наш Илько, председатель сельрады». Уговорила я братика их не трогать, молчать. Очень боялась, что они его убьют, потому что итак то сыщиком, то разведчиком называют. Договорились мы с ним, что будем молчать, а дело свое и дальше осторожно продолжать делать. Попросил меня братик, чтоб я береглась от них. А я после этого случая долго в себя прийти не могла. Только лягу с вечера спать, закрою глаза и кричу,  карабкаюсь на камин русской печи. Мама и братик держат, а мне кажется, что это полицаи схватили.

Прошло дней три-пять. Мама и Николай пошли на работу в колхоз. Рано еще, солнце не взошло, а они уже на работе были. Я встала, вышла во двор в одной рубашке, потому что в двери только берег виден, да наш огород. В огороде сено, дрова, очерет — все мы косили и заготовляли, чтоб топить русскую печь. Все сложено скирдах и в «копыцях». Как вижу, выходят со всех сторон немцы и полицаи. Окружили хату, сарай, «чиркотят» по-своему, кричат: стой, а то стрелять будем! Я стою, подходят ко мне трое, четверо или пятеро, а остальные стоят вокруг, оточили весь наш огород и берег. Подходят и говорят: «Ну, теперь ты одна, никуда не убежишь, не денешься». А я их узнала. Это были те, которые в горах гонялись за мной, когда я собирала горох. Да еще полицаи: староста, его сынок и другие с ними. Стали меня спрашивать, грозиться: «Теперь ты все скажешь!» Спрашивают меня: «Где председатель? Видели, как он на лодке к вашему берегу пристал. Говори. Где он теперь? Где он? Где вы его прячете?» А я ничего не знаю, ничего не видела. «А брат твой где?» Я ответила, что мама и брат на работе.

В наших сенях стояла лестница, по которой мы на чердак забирались. Стали они кричать, чтоб я на чердак лезла, а я упираюсь, не лезу. Снова кричат, а им в ответ: «Чего я туда полезу?» Тогда один из них ударил меня автоматом по коленям. Я упала, а он повторяет —  вставай и лезь. А я не встаю. Схватил меня за волосы, а они были густые и длинные, намотал на руку и поднял. Поднял на щабель лестницы, несет вперед, а сам сзади поднимается. Толкает на чердак, а там темно. Он волосы не отпускает, все вперед меня толкает, да еще и прячется за меня. В каждый угол меня на чердаке тыкал. Назад пошел сам вперед, а меня за волосы тянул сзади. Стянул вниз по лестнице в сени и бросил. Вышли они, а я не могу на ноги встать. На четвереньках вылезла из сеней во двор, вижу, пошли в сарай. Я думаю про себя: «Может и правда он в сарае». Когда вижу, вышли они из сарая и начали все копыци, все то, что стояло и сушилось для топлива, очерет и другое, разбрасывать. Долбались, искали, думали, что он там закопался. Не нашли ничего и ушли прочь. Куда ушли, не знаю. Может, откуда-то наблюдали за нашим двором и берегом. А Илько, наш председатель, и правда был в нашем сарае. Сарай такой дряхлый, потолок провалился. Он как-то туда залез и замаскировался. Полицаи внизу все потормошили и вышли. А если бы нашли, то убили бы и меня, и его.

Братик мой Коля днем на работе везде все узнавал. Ночью собирались мужчины и обговаривали, что нужно партизанам передать, какие данные. И те, за которыми полицаи не следили, плыли в назначенное место. Партизан собралось у нас много, а мы сообщали им: сколько немцев в селе, сколько полицаев и предателей, где кто живет. Ночи у нас темные: ни освещения, ни радио. Как нагрянули партизаны на Селецькую… Кто из врагов убежал, кого убили. Одним словом — освободили село от фашистов, предателей да полицаев. От тех, кто командовал при немцах. Освободили от тех, кто помогал забирать и телят, и поросят, и людей вывозить в Германию. А туда вывезли многих, и нашу тетю Любу, и Вовкиных, и Николая Биловых маму.

Как освободили село от фашистов, стали набирать новое колхозное начальство и моего брата Николая выбрали. Раньше он был учетчиком, а теперь его назначили бригадиром и ревизором. Да не только этим он занимался. В бухгалтерии, в конторе, никто не мог свести концы с концами, сделать отчет. Они звали моего брата Николая, чтобы он посчитал и закончил все.

А война гремела все дальше и дальше. От отчима не получали долго писем, а потом  пришел он, только на костылях. Дома лечился, стал потихоньку поправляться: сначала с одним костылем ходил, потом с палочкой. И снова забрали его на фронт. Ждали мы писем, но их не было. Только в 45 году пришло извещение, что Федоренко Йосип Аврамович погиб в конце войны.

Брат Николай трудился бригадиром и ревизором, а я на разных работах была. И ездовой на быках, и на конях, и свою корову спрягала с соседской, да волочили поклажу. Возили все, что поспевало на полях. Маме, как и всем в колхозе, распределили гектары земли. И нужно было их полоть и убирать. Но не могла она работать, с такими больными ногами еле ходила. Стала я обрабатывать эти гектары. Было мне тогда, в 1945 году, 14 лет, а брату — 17 лет. Я старалась не отставать от старших, полола хорошо. Могли забраковать, если плохо пополешь или соберешь урожай. Домой приходила еле живая. Мама переживала, плакала, жалко было ей меня. Я ее успокаивала, что стараюсь, от остальных не отстаю. Но заболела она еще сильнее. Положили мать в районную больницу, в город Оржицю. Лечили, лечили, но ничего не помогло. Вернулась она в село, со справкой о том, что работать не способна. Группу по инвалидности тогда не давали.

Война разрушила все. Весь урожай полей, освобожденных от немцев колхозов, вывозился на фронт. 1946 год — засуха, 1947 год — голодовка. Невозможно было жить, но люди выживали. До войны в каганах закапывали картошку, там она пролежала почти семь лет. Конечно же, вся пропала. Но мы эти каганы искали, откапывали. А картошка гнилая, высохшая. Снимали черную кожуру, а под ней крахмал с горошину. Мы его выбирали, мыли, вымачивали. А картошка гнилая, вонючая. Но очень есть хотелось, потому крахмал сушили. Потом собирали желуди с дуба, лущили, сушили, разминали на жорнах, мололи на муку. Собирали, сушили, мололи всякую траву: спорыш, подорожник, одуванчики. После муку соединяли с крахмалом, что с картошки собирали, и пекли оладики. Они воняли. Теплыми нельзя было есть. Ели холодными, еще и носы закрывали. Так прошли наше детство, юность. Брата Николая забрали в армию, хоть тогда призывали и отправляли на Донбасс. Нужно было отстраивать разрушенные войной города, заводы, фабрики. В детстве мы в школу почти не ходили. То одна голодовка, то война, то работали день и ночь, то другая голодовка уже в 47 году. Не помню, сколько брат смог закончить классов в школе. Записали ему шесть или семь. Успел он до войны учиться, да и те не все толком ходил. Некогда было. Выживали и трудились, чтобы уберечь маму, вылечить. Она нас спасала в 33 году от голода. Папа не выжил, а она работала с раннего утра до позднего вечера, сама пухла, но не сдавалась.

Когда брата забрали на Донбасс, он стал там работать, а вечерами учиться в вечерней школе. Поступил в техникум, потом в институт. Он с детства любил учиться, и учил других. Эта тяга к знаниям осталась на всю жизнь. Он прошел путь от простого каменщика до заместителя начальника комбината по строительству по всей Украине. Награжден медалями за «Доблестный труд в Великой отечественной войне 41-45 гг» и «Участнику трудового фронта» к 30-летию, 40-летию и 50-летию победы. И за заслуги после войны почетным званием заслуженного строителя Украины. Такая жизнь, такая судьба. Раскидала нас на разные стороны, а потом соединила надолго вместе и вновь развела уже навсегда…».

Когда мне было около десяти, а брату восемь, то отвез нас дедушка на Полтаву. Вышли на станции Лубны. Оттуда забрал нас дедушкин племянник, вез на «бобике» через поля. Солнечно, зелено, и мы зеленые открываем просторы деревенские, не догадываясь, что таит их прошлое. Странное название «Велика Селецька» озвучено мамой, а дедушка, еще молодой и бравый, вносит сумки в дом, где мы будем жить две недели. Помню, как родственники долго сидели, вспоминая что-то за столиком во дворе. Мы, маленькие и любопытные, не понимали, о чем можно говорить до самой ночи. Помню, как плавали мы по речке Суле. Дедушка управлял лодкой справно, и теперь я только представляю, что в его памяти происходило на поросших травой берегах. Там, где мы ловили рыбу и пробовали первую уху, возможно, дедушка передавал партизанам важные данные. Там, где мы видели разрушенные и поросшие очеретом стены, жил он с сестрой и мамой, начал долгий путь к уважаемым должностям. Там, где мы гоняли с местной детворой, проезжала военная техника. На полях, таких зеленых, будто из сказки, жители Селецькой отмечали какой-то народный праздник с венками, украинскими вышыванками, песнями и хороводами. Что может запомнить ребенок? Что вспомню я? Строки письма дедушкиной сестры Галины Колесник спрашивают меня об этом, когда дедушки нет в живых. Дети войны делят с нами память, мы сохраняем ее и передаем другим.